Немецкий Арсе Росс, Париж, 2001, 2014
The author of this paper is German Arce Ross, doctor of psychology and doctor of psychoanalysis, clinical psychologist and psychopathologist, member of École de la Cause freudienne, psychoanalyst member of the WAP and former professor of the Laboratory of Clinical Psychology (Universities of Rennes-II and Paris-X); Private psychoanalytical practice has been conducted since 1997.
In Sophocles’ « Antigone » tragedy it is said: « … in great trouble, great silence is just as unkind as a great crying ».
The theoretical need to introduce the concept of « white factors » is argued in the review of psychoanalytic works, and is practically justified in describing the seven cases of severe manic-depressive disorders. Of particular interest are the differences between pathological mourning and melancholic psychosis, as well as the connection with the foreclosure in the approaches of J. Lacan.
This text is a succinct examination of the main theses set forth in the voluminous work of Manie, mélancolie et facteurs blancs, published in a separate book (Paris: Beauchesne, 2009). It is a question of special forms of mourning, in which there are no emotional values of losses. Perhaps the elegant concept of « white factors », dictated by clinical work, will be useful to specialists who seek to advance in understanding the connection of mourning with psychoses.
I thank Dr. German Arce Ross for the kindly provided article on « empty » mourning, for explanations and the opportunity to get an idea of the methods of his clinical work in the mainstream of psychoanalysis, and for the consistent disclosure of his vision of MDP.
I suggest readers to immerse themselves in reading the article marking the milestone of many years of analytical practice.
Paulina Yuvchenko, translator
Автор статьи – Ж. Арс Росс (German Arce Ross), доктор психологии и психоанализа, клинический психолог и психопатолог, член École de la Cause freudienne, психоаналитик-член ВАП и преподаватель Лаборатории клинической психологии (университеты Ренн-II и Париж- X); частную психоаналитическую практику ведет с 1997 г.
В трагедии Софокла « Антигона » сказано: « …в беде великое безмолвие – такой же недобрый знак, как и великий плач ».
Теоретическая потребность введения понятия « белых факторов » аргументирована в обзоре психоаналитических работ, и практически обоснована в описании семи случаев тяжелых маниакально-депресивных расстройств. Отдельный интерес вызывают различия, проведенные между патологическим трауром и меланхолическим психозом, а также связь с форклюзией в подходах Ж. Лакана.
Этот текст является достаточно сжатым осмотром основных тезисов, изложенных в объемной работе Manie, mélancolie et facteurs blancs, изданной отдельной книгой (Paris: Beauchesne, 2009). Речь идет об особых формах траура, в которых отсутствуют эмоциональные значения потерь. Возможно, изящная концепция « белых факторов », продиктованная клинической работой, будет полезна специалистам, которые стремятся продвинуться в понимании связи траура с психозами.
Я благодарю доктора Жермана Арса Росса за любезно предоставленную статью о « пустом » трауре, за разъяснения и возможность получить представление о методах его клинической работы в русле психоанализа, а также за последовательное раскрытие его виденья МДР.
Предлагаю читателям погрузиться в чтение статьи, отмечающей веху многолетней аналитической практики.
Полина Ювченко, переводчик
« Белые факторы » и возникновение делирия в маниакально-депрессивных психозах
В возникновении или повторном появлении маниакально-депрессивных психозов нами наблюдались феномены, вначале названные белым трауром. Не являя действительных структурных процессов психоза, они все же производили впечатление определенного сходства с состояниями патологического траура.
Термины белый и белый траур уже употреблялись Ж.-Л. Доннетом и A. Грином [1], а также в позднейших работах А. Грина [2, 3]. Термин белый психоз, например, отсылает к пустым пространствам в психозе без психоза, и даже к непроявленному психотическому потенциалу [1]. В то же время, понятие белого траура сохранено Грином для детской депрессии, следующей не за физической кончиной матери, а за ее психической смертью. Речь идет об « имаго, конституируемым в психике ребенка вследствии материнской депрессии, что резко превращает живой объект, источник жизни ребенка, в отдаленную атоническую и квази неодушевленную фигуру, глубоко пропитанную вложениями » [2]. Согласно Грину, речь идет о трауре матери, воспринимаемом ребенком как утрата, которой он подвергся на уровне нарциссизма и пережитый им как катастрофа [2] (стр. 226-230). Таким образом, белый траур Грина близок анаклитической депрессии Р. Шпица [4], поскольку детская депрессия субъекта проживается в логике « внезапного траура матери, который резко дезинвестирует ее ребенка » [2]. В этом случае материнский травматизм и ее нарциссическое ранение отзываются эхом в белой тревоге, нарциссическом ранении и травматическом значении субъекта.
В предлагаемом подходе, наоборот, белый траур не является трауром, который прописан для субъекта привычным травматическим значением; и он даже не отсылает к каким-либо нарциссическим ранениям, поскольку если произошла утрата, то само ее значение тут отсутствует для субъекта. Белый траур является четвертой формой траура наряду с простым трауром, сложным трауром и патологическим трауром. Согласно предлагаемой терминологии, траур простой является нормальной временной реакцией психической боли при опыте эротической утраты объекта. Обычно это называют работой траура при пересмотре реальности, что сообщается с переживанием страдания утраты в выполнении дезидентификации с тенью объекта. Эти два такта, простой траур и пересмотр реальности, вместе составляют так называемый траур сложный. Обычно простой траур является лишь первым этапом работы траура, так как с момента обретения опыта утраты субъект должен сразу же произвести психическое действие определения субъективной ценности боли. Первым тактом это действие сводится к долгой работе определения границ психического ранения и к идентификации с ней путем погружения в себя. Это чистая реакция. Вторым тактом, однако, субъект может совершить дезидентификацию с ранением, что позволит ему постепенно выбраться из этой заброшенности. В этом смысле мы понимаем, что не стоит противопоставлять реакцию простого траура выполнению работы траура, просто речь идет о двух тактах одного процесса. В то же время, разграничение должно быть сделано между этим двойным процессом траура (простой психической реакцией и сложной работой пересмотра реальности) и тем, что называют трауром патологическим. То есть, утрата дублируется. Есть исходная утрата, утраченный объект, а далее возникает болезненная психическая реация, которая и является психической утратой. Если исходная утрата случается моментально и тем самым эфемерна, психическая утрата имеет протяженность во времени, что рождает ощущение непоправимости, чувство вины и впечатление бессилия, невозможности. Имеется ввиду, что исходная утрата оставляет надгробие, тень утраченного объекта. Любая работа сложного траура опирается на это надгробие утраченного объекта; она является попыткой получить восполнение психической утраты. Сколько длится отказ от признания психической утраты, столько длятся моральные страдания. Это процесс патологического траура, который в противоположность работе траура состоит в отказе, отрицании факта свершения психической утраты. Простой траур, работа траура и патологический траур являются тремя формами переживания утраты объекта и его следствий, которые могут различным образом проявляться во многих клинических структурах. С другой стороны, белый траур имеет, и здесь мы отходим от концепции Грина, прямую связь с негативными событиями жизни (утраты, разрывы) и хотя не является травматичным, тем не менее, становится главным пусковым фактором делирия. Говоря иначе, переходной фазой между тем, что Доннет и Грин называют психотическим потенциалом [1], или психотической структурой, и явным психозом, то есть клинической формой психоза.
В концепции белого траура мы скорее приближаемся к пониманию М.-К. Ламботт [5] в том смысле, что в ее варианте (и в отличии от подходов Доннета и Грина), эпитет белый не обозначает состояние или независимую структуру, но лишь обратный результат особой форклюзии, иными словами, отрицательный результат определенного психического положения. Для Ламботт меланхолический субъект располагается « меж двух пустых пространств » [5] (стр. 101) возникших, первое – из-за изначальной катастрофы в некотором роде состоящей в рождении субъекта [5] (стр. 390), второе – из-за неотступного ожидания грядущих катастроф. Эти пустые пространства объясняются тем фактом, что в меланхолии отсутствуют некоторые представления, тем самым препятствуют организации бессознательного и « другие представления низвергаются ими в затягивающую круговерть » [5] (стp. 160). По Ламботт, пустое пространство называется белым, или скорее « отрицательным местом психики », и организуется после исходного крушения, либо вокруг первой смерти: катастроф, в которых субъект игнорирует одновременно и причину, и объект. В этом отрицательном месте психики можно обнаружить множество фигур в отсутствие эротизации собственного тела, в нехватке libido, в радикальном дезаффектировании мира, чем суъект лишает реальность « различных значений » [5] (стp. 65), а также в трауре, который все же таковым не является. Эти отрицательные белые фигуры объясняются, по Ламботт, отсутствием в материнском взгляде, что отбрасывает субъекта к идентификации « по ту сторону зеркала » [5] (стp. 331). Так, эти проявления не составляют настоящий траур, поскольку « травма не обязательно сопутствует переживанию катастрофы, а последняя отсылает скорее к ожиданию несбывшегося, к « белому » или взятому « абы было » в конституцию субъекта, способного лишь ощущать и воспроизводить, а не узнавать и управлять повторением » [5] (стp. 290).
В нашем понимании, в белом трауре утрата объекта не сопровождается для субъекта значением утраты, но реактуализирует первичное бессознательное отбрасывание. Концепция этих факторов старта психоза близка позиции В. Маньяна [6], когда он утверждает, что в первое время развития психоза « больной остается взволнованным, беспокойным […]. Он безразличен ко всему, что не связано напрямую с его расстройством. Его не трогают масштабные события, политика оставляет равнодушным, денежные расходы и смерть близких задевают его мало ». Относительно белого траура следует заметить, что он происходит в реальности, но для субъекта, тем не менее, он не имеет значения утраты. Речь идет о пустом трауре, без подверженности аффекту, который лишь отдаленно и поверхностно напоминает патологический траур. Не являясь последствием подлинного ранения или нарциссической утраты, пустой траур отсылает к отправным условиям расстройства в маниакально-депрессивном психозе (МДП).
Белый траур, отправные факторы
У Анны начались явные маниакальные приступы – с мистико-религиозным бредом, галлюцинациями, лунатизмом, патологическим блужданием, эхолалией, скачкой идей и расстройствами сна – в контексте всецело пустотного траура, не-траура, после кончины известного художника, друга семьи. Эта молодая женщина 29 лет, художник-график, чьи родители занимают высокое положение в науке, в момент нашей встречи была в анализе у специалиста, отбывшего на летние каникулы. После трагической кончины художника – который был никем для Анны, едва знавшей его – вдова художника, Роза, приехала на время приютиться в их квартире. Вначале Анна возненавидела Розу. Но вынужденное тесное сосуществование с женщиной, подкошенной горем, пробудило в Анне сильный интерес к ее состоянию, и постепенно она стала все сильнее к ней привязываться. Не выдержав такого развития событий, мать, наконец, спровадила Розу. На следующий день у Анны произошел маниакальный приступ, она испытала зрительные галлюцинации – она видела мертвого художника, сидящего на диване; далее « цвета [с ней] заговорили » – и начались слуховые галлюцинации – « я слышу голоса, и особенно его голос ». В этот первый момент, так называемый пассивный, Анна стала жертвой явлений, которые невозможно было контролировать, но они сопровождались уверенностью, что все это связано с ней лично. Чтобы остановить их, Анна изобрела особую церемонию, связанную с пирамидами в Лувре. Но такое средство оказалось недейственным. Затем Анна пустилась в патологические блуждания, когда в течение нескольких дней по городу бродят без сна и пищи. Эти действия представляют второй момент психоза, называемый активным, поскольку в нем она выказывала инициативу и чувствовала необходимость взять на себя ответственность за то, что с ней происходит.
Молодая азиатка 34-х лет, замужем, но « в процессе развода » попросила о срочной сессии. В ее речи было ощутимо волнение, жесты покачивания свидетельствовали о кратких наплывах заторможенности, депрессивности с налетом болезненной чувствительности к оскорблениям и с нарушениями сна. Пациентка определила возникновение расстройства совпадением ряда факторов в конкретный период жизни — « в ноябре 97-го я ощущала сильное давление из-за личных, семейных, денежных и т.д. проблем, и я начала очень много работать ». Она справедливо заметила, что перед обострением имел место период замешательства — « перед ноябрем 97-го в моей голове было полно « почему », вопросы обо всем, о муже, об экзистенции… Я задавалась вопросом о том, почему живу. Сейчас я стала верующей, но до того ноября 97-го я такой не была ». Но наиболее явно она связывает возникновение маниакально-депрессивных состояний с контекстом, близким белому трауру и теме некрологов — « это началось 1-го ноября 1997-го, в день поминания усопших, в день праздника на кладбищах » — затрагивающей ее наиболее сильно. « Я полагаю, речь идет о кое-ком, кто умер, но не перестал жить, а я должна завершить ее желание вместо нее, я на ее месте, поскольку у нас много общего. Я-то знаю, кто это, но позвольте мне сохранить эту особу в секрете ». Оттенок мегаломании в характере — « мне нужно завершить миссию спасения мира » — как кажется, имеет вспомогательный характер в конструкте ее бреда о смерти. « Об этой миссии мой умерший дед по отцу, и мой отец, который сейчас при смерти, подавали мне знаки ». Бред смерти играет основную роль в картине и свидетельствует, в совокупности с маниакальным возбуждением, об МДП в диагнозе. Что до белого траура, он присутствует в смерти деда по отцу и в ожидании необратимой смерти отца — « когда я вижу похоронную фотокарточку моего деда, я ощущаю, как он шлет мне знаки, они свидетельствуют, что люди и вещи предопределены для вечности ».
Субъект МДП не находится в логике патологического траура. Он не отвергает утрату, не отказывается от нее, не стремится выиграть время и страдать из-за невозможности этого. Если должным образом не стабилизировать патологическое состояние, субъект останется вне какой-либо проблематики траура. Мы можем проиллюстрировать это психотическое исключение из правил траура случаем Романа. Для него белый траур стал фактором запуска, или скорее возвращения расстройства, который расшатал и без того непрочное состояние стабилизации.
Проявления психоза у Романа, рисовальщика натюрмортов, начались со смерти его лучшего друга, работавшего в багетной мастерской. Роман – молодой мужчина 33-х лет с горячим, необузданным эмоциональным характером, импульсивный, и часто прибегающий к рационализациям. В эротических отношениях он, по его словам, испытывает « экстаз ». Несмотря на преувеличенность реакций и тягу к внезапному буйству, кажется, что ему удается себя контролировать в достаточной мере. Субъект полагает, что его расстройство началось в « вещий четверг », когда он плакал, стонал и выл от горя и отчаяния. С самого раннего детства Роман пережил череду потерь и отъездов, все же умудряясь перемещать, или сдвигать, мучительные переживания с одного на другое, избегая сильного удара в каждом из трауров. Масса трагических факторов его истории связаны с тем, что мы могли бы назвать, в смысле расстройства субъекта, трагической историей человека с тремя мертвыми отцами. Его настоящий отец повесился в 50 лет, когда сыну минуло лишь 7. Позже, приемный отец скоропостижно скончался, когда Роману было 14 лет. С 27 лет он переживает тяжелое испытание, которым стал для него болезненный разрыв со старшим братом. Но лишь момент смерти Жана, его лучшего друга, которого он воспринял как еще одного отца (поскольку тот умер так же неожиданно), запустил у Романа МДП. Вместо страдания в реакции нормального траура, первой его мыслью была идея, что « смерть Жана сблизит нас с братом, так он, подобно мне, потерял многих друзей ». В отличии от реации патологического траура, мы видим тут скорее черты нового расстройства — возможно, долго созревавшего, но еще не проявленного — в создании неологизма. А именно, непосредственно после смерти Жана, ему пришла в голову идея строя и окончания своего строя. Для него « термин “строй” имеет лечебный и духовный аспекты ». Строй — « термин, который заставляет думать о рыцарском посвящении » — состоял в смертях трех отцов и означал, по его словам, битву за жизнь, то есть своего рода духовную экзистенцию, которую не выбирают, но которой следуют.
У Люсьена новый приступ МДП возник в момент скоропостижной гибели сына в результате аварии. Так, вместо реации нормального или патологического траура, трагическое событие вызвало у субъекта переход к иному процессу. Этот израильтянин 65 лет родился в Северной Африке, многие годы проработал в медиасфере, и страдал от биполярных расстройств с регулярной цикличностью. Факторы, спровоцировавшие их, имели место в прежних и в недавних белых траурах — « у меня было несколько болезненных разрывов. После каждого из них, сам того не замечая, я впадал в недолгие депрессии. Я поспешно уехал из Африки, потерял работу на радио в 1974 году, это было тяжело. Потом я страдал от аффективных разрывов. Относительно недавно, в декабре 1997 года, в автокатастрофе я потерял своего 19-летнего ребенка ». То есть, существовала значимая цепь событий утраты и боли, которые не смогли стать объектами процесса нормального или патологического траура. С одной стороны, речь идет о разрыве с делом, которому он посвятил себя с детства — « я начинал на радио с 13 лет. В тот момент, когда мне пришлось бросить медиа, я не смог свыкнуться с утратой ». Очевидное нарциссическое ранение, как кажется, вторично относительно роли медиапьедестала, важной в обеспечении его психической стабилизации. С другой стороны, речь идет о смерти его сестры от рака несколько лет назад — « я очень помогал сестре. Я был к ней очень привязан. И я ждал ее неотвратимой кончины ». Субъект был конфронтирован не психическим страданием из-за утраты, но страданием, которое его трогало в самой глубине бытия, как если бы это он сам умирал, или же ждал своей неотвратимой кончины. Исподволь, с момента операции по удалению опухоли около ушной раковины, он развивал мысли о смерти — « я был раздавлен сильной болью. Я хотел выброситься из окна ». Мысли о смерти, которые выглядят как самоутешение, были знаками ориентированной на себя мании смерти.
Во всем рассмотренном материале белыми факторами мы можем назвать трагические факторы белого траура — такие, как эротическая утрата, смерть, резкое изменение жизненного уклада… — которые для субъекта не имели значения утраты объекта, и которые стали причиной возникновения МДП. Введение нового понятия, белых факторов, оправдано в том понимании, что обозначаемое как « белый траур », пустой траур или ложный траур, никак не связано ни с нормальным трауром (простым или сложным), ни с так называемым патологическим. Новое понятие позволяет избежать недопонимания и смешения терминов.
Белые факторы создают пробелы, или же дыры, в развертывании цепи означающих, опасным образом подталкивая к отбрасыванию бессознательного. Эти события, которые не связываются субъектом с личностной ценностью, как если бы они его не касались, при своем появлении создают разрывы или пустые пространства. В каком-то смысле речь идет об абсолютной моральной нечувствительности, по определению пациентки П. Камю и Ж. Дени [7] и о которой Ж. Кашо [8] нам говорит: « возвращаясь к детским воспоминаниям, она представляет мать на смертном одре и говорит, что ничего не чувствует, не испытывает ни одной эмоции […] из-за отсутствия эмоций образы и представления теряют содержание в функции субъективации и становятся чисто внешними объектами ». Либо же, как свидетельствует Ламботт — пусть и не используя в точности тот же термин — белые факторы являются « этими “пробелами” или “дырами” позади, которые остаются в представлениях невыразимыми, отрезанными от слов, помогают поддерживать означающее на месте судьбы, и эта единственная функция скрывает их путем интеграции в холостые обороты формальной логики » [5] (стp. 355).
Доминика, женщина 60 лет, попросила о срочной сессии из-за периодических маниакальных осложнений тревожной меланхолии, длящихся уже шесть лет. После переезда дочери у нее появлялись неясные суицидальные намерения, которые внезапно воплотились в медикаментозной передозировке на фоне усиливающегося алкоголизма, связанного с тревогой. У нее были приступы плача, сверхчувствительность к эмоциям, маниакальная возбужденность, самообвинения, заторможенность мышления и реакций, что сопровождалось общей подавленностью и постоянными стенаниями. Тоскливое состояние в депрессивных фазах цикла возникло после ряда таких белых факторов, как смерть ее родителей и гибель многих друзей. Для Доминики дело было не в периоде психических страданий по случаю этих потерь, но в совокупности феноменов, которые подводили ее к концентрации на собственном несовершенстве и смертности. Первая утрата ее друзей подготовила патологическое значение трагических событий с родителями. В свою очередь, смерть родителей — поскольку не было прожито травматическое значение утраты и она оставалась белым фактором — стала обстоятельством, которое обусловило обострение после отъезда дочери. Пусковое значение белых факторов было распределено тем самым между тремя событиями, которые были прожиты не в значении патологического траура, а в значении опустошенности или разлома смысла.
У Эдит мы также наблюдаем возникновение тревожного МДП вследствие кончины ее двадцатилетней дочери из-за передозировки. Далее последовали несколько недель госпитализации Эдит из-за попытки медикаментозного суицида. Эта 49-летняя женщина проживала вместе со своим старым и больным отцом после неудачного брака в 18 лет и развода в 19. Схема экстренных госпитализаций вследствие суицидальных попыток воспроизводилась ею неоднократно. Эдит явно демонстрирует депрессивную картину с ангедонией, смыканием будущего, упадком сил, постоянной усталостью, психической заторможенностью, тревогой, гиперсомнией без сновидений и клинофилией. Кроме того, темные мысли сопровождают процесс постоянного мысленного блуждания по кругу, который вводит ее в отчаяние и в прострацию. Белые факторы заметны в различные моменты патологической эволюции расстройства. Во-первых, поспешный развод в 19 лет отметил начало долгого периода подготовки меланхолического контекста, поскольку первые депрессии начались незадолго до свадьбы, сразу же после первой любовной встречи с мужем, и интенсифицировались после развода. Во-вторых, тяжелая смерть ее дочери из-за передозировки маркирует условное действие для запуска МДП: резкий маниакальный суицидный приступ. В-третьих, кончина ее маниакально-депрессивной матери привносит, на первый взгляд, самостабилизацию относительно меланхолический мании смерти — « скорее, это было избавлением ». Но с другой стороны, парадоксальным образом эта смерть проторила новую дорогу наслаждению суицидом в озлоблении против матери, которая все испортила и украла любовь отца.
Белые факторы названы так по контрасту патологическому трауру, который черен от боли утраты. Фактор возникновения расстройства белый, поскольку для субъекта он не существует в значении утраты, он проживается как отсутствие события, создавая пробелы, зияния. Безнадежно пустующие пространства обостряют потенциально неясный контекст катастрофы драмы рождения субъекта. В итоге, они не образуют вытеснение, но реактуализируют отбрасывание бессознательного, содействуя возникновению маниакального приступа.
Софи, 50-летняя женщина (замужем уже 26 лет, дочери 25 лет), также подвержена тревожной меланхолии с буйствами, где отталкивается от маниакальных построений о собственной смерти. Возникновение мании имело форму расстройства меланхолической тематики в рамках процесса нарастания маниакального возбуждения. В предыстории субъекта важно отметить первые белые факторы, организованные гибелью шестимесячного младенца в утробе, когда пациентке было 30 лет. Этого события — даже если « это было очень тяжело » — было недостаточно для запуска мании, но оно несомненно стало основой позднейшего отправного действия. Такой сдвиг привнес неясное значение в следующий белый фактор. Второй белый фактор, повлиявший на нее, был ликвидацией предприятия ее мужа. Финансовые трудности супруга — он « всегда работал и всегда отсутствовал », подобно ее авторитарному, несдержанному и сумасбродному отцу в детстве — приняли на себя и перезапустили смещенное значение белой утраты младенца. На сегодняшний день, исходя из ее высказываний, исходные биполярные состояния постепенно преобразовались в форму продолжительной униполярной тревожной меланхолии. Фактически же речь идет, вероятнее всего, о стойком и опасном сочетании маниакального и депрессивного полюсов, краеугольном камне мании смерти. Последняя характеризуется бредом краха (de ruine), альтруистической тревожностью, суицидальными идеями и компульсивными мыслями о смерти с нарушениями темпоральности. Кроме того, имеется неотвратимое стремление перейти к спланированным суицидальным актам, но не в импульсивном порыве и не в призыве к Другому, а как к избавлению, радикальному ответу на психическую боль.
Белые факторы не являются событиями во взаимоотношениях. Они не являются событиями утраты, на которые психика реагирует в нормальных и в патологических траурах. В отличии от патологического траура невроза, в психозе не существует места для утраченного объекта [9]. Белые факторы МДП являются последствиями форклюзии Имени-Отца. Они определяются обнаружением замешательства при событиях, которые реактуализируют отцовскую катастрофу и которые они предвосхищают значением пустоты или неясности, иными словами, белым значением, привнося наслаждение без смысла и без обозначения [10]. В общем, белые факторы возникают не при любых трагических или драматических событиях, но скорее в переломные моменты жизни, которые субъект минует без включения в них. Во время таких переходов, переломов хрупкой стабилизации, жизнь дезорганизуется, позволяя субъекту идентификацию с несостоятельностью реального отца и помещая в нее неясное наслаждение.
Окрашенное тревогой ожидание в период созревания расстройства, предшествующего его проявлению, является этапом получения странного опыта и, в особенности для МДП, катастрофического опыта. Этот этап, на котором субъект начинает видеть себя все яснее и неотвратимо « лишается указаний Другого » [11], предвосхищает — возможно, из-за нетерпеливости в поиске какого-либо ответа на зияние в функции означающего — значение появления наслаждения в любом действии, которое реактуализует не-символизацию желания Другого, желания матери [9].
Мания смерти
Различия между патологическим трауром и меланхолическим психозом
Патологический траур является психической реакцией, направленной в иную сторону, чем осуществление утраты путем пересмотра реальности. Он поддерживается отношением к утраченному объекту. Субъект обвиняет себя в смерти объекта, идентифицируясь с ним (с самим утраченным объектом или с отношением к этому объекту), либо полностью отрицает утрату, смещая ее на другие отношения. Также он может бессознательно приблизиться к стремлению предвосхитить потерю, выполняя акт за Другого, как мы это наблюдаем в немотивированных убийствах. Порой клиницист может счесть, что наблюдает психические проявления патологического траура, тогда как если тщательно изучить содержание высказываний субъекта, либо при возможности непосредственно наблюдать контекст искомого события, он увидит, что в действительности дело касается расстройства, чьей основной тематикой является смерть Другого, то есть собственная смерть. Отличие состоит в том, что субъект МДП не выказывает проблематики отказа или же негации утраты объекта [12], как это происходит при патологическом трауре, но скорее ориентирован на бредовые конструкты псевдо-траура. Это мы и называем, для облегчения понимания, манией смерти.
С тем, что в других структурах понимается как эротическая утрата, субъект МДП может поступить двояко. То ли он не переносит траур и реализует запуск маниакального или депрессивного приступа, то ли становится полностью невосприимчивым к его следствиям. Из приведенных клинических наблюдений мы можем заключить, что мания смерти не является защитой от смерти. Наоборот, это образование и болезненное продуцирование проблематики смерти, которое тесно связано с отправными факторами. В итоге, структура МДП, в отличии от феномена патологического траура, не имеет строгой привязки ни к утрате объекта, ни к отношению к утраченному объекту. Но при разрывах, которые обыкновенно провоцируют траур, она способствует развертыванию расстройства с направленностью к смерти субъекта. Вопреки тенденциям к самообвинению, самоупрекам и маниакальной вине, можно заметить, что у меланхолика не существует бессознательного чувства вины, которое соответствовало бы фактору нормального или патологического траура. Скорее, мы видим отбрасывание бессознательного, что соответствует мании с тематикой смерти субъекта и устремлению к суицидальному акту [13].
Основные черты мании смерти
Опираясь на клинические наблюдения, нам предпочтительнее говорить о мании смерти, а не о меланхолическом расстройстве в том смысле, что в одной клинической единице мании смерти объединены как меланхолический, так и маниакальный аспекты. Она предполагает:
1. Альтруистическую тревожность, которая провоцируется отбрасыванием тревоги смерти, и сочетается с чествованием себя в собственной смерти. Вопреки частым автоагрессивным попыткам в пусковые моменты, суицидальный акт, по-видимому, вначале является лишь окоемом в построении рождающегося расстройства. Эта точка перспективы в альтруистической тревожности относится к попытке самоизлечения, ведь субъект борется за разрешение опыта замешательства, за освобождение от психической боли. При альтруистической тревожности беспокойство о других является опасением за самого себя; именно так мания смерти может казаться тревогой за смерть Другого, тогда как в действительности это лишь тревога из-за собственной смерти.
2. Комплексность расстройства, состоящего из бреда вины (самоупреки, самообвинения и маниакальные скорбь с тоской); бреда краха или ущерба, где проявляется ужасная тревога в связи с гибелью субъекта и его семьи с частым выделением финансового разорения; и бреда самоуничижения, в котором назойливые жалобы, как кажется, сводятся к самоистязанию самой жизнью, или к констатированию неспособности жить и умереть.
3. Бред отрицания, согласно материалам работ Ж. Котара, или же ипохондрический бред [14] с направленностью на собственную смерть, с тематикой негации органов [15], который прогрессирует к бреду величия [16] и к убежденности в бессмертии.
4. Систематизированные мысли о смерти, со склонностью к околосуицидальным темам. Отношение субъекта к миру, к другим и к самому себе все сильнее подвергается истолкованию через призму смерти. Субъект гонится за преследующей его смертью. Он лелеет вспомогающую смерть-избавительницу. Субъект досадует, что не может умереть, так как он более не достоин жить. В общем, данные содержания передаются посредством назойливых стенаний или монотонных жалоб. Прогрессируя, они постепенно заполняют все аспекты жизнедеятельности и утверждают суицидальный акт как решение, цель, необходимый этап или последнюю надежду на избавление. В некоторых других случаях эту роль может играть и бред величия; тогда смерть принимается как великая миссия, возможность искупления или мегаломаническая роль.
5. Спектр от маниакального возбуждения до меланхолической тематики. Мании смерти не было бы без провалов в маниакальном возбуждении. Может казаться, что мания смерти имеет и чисто меланхолические проявления, иными словами, когда нет внешних признаков мании. В действительности же последняя всегда скрыто присутствует в качестве движущей силы, русла и направления расстройства.
В мании смерти речь идет, с одной стороны, о маниакальном расстройстве, поскольку выражается буйство, негативизм, присутствуют суицидальные порывы, а главное, ускользающий ассоциативный поток увлекает субъекта в инфернальный круговорот бреда. С другой стороны, мания имеет меланхолическую тематику, поскольку ее содержание предполагает смерть субъекта. В мании смерти маниакальное возбуждение совмещается с депрессивной тематикой.
Эволюция меланхолического процесса
В свою очередь В. Маньян, в 1890 г., представил систематическую, устойчивую и непрерывную эволюцию хронического бреда в четырех последовательных этапах [6]. В инкубационном периоде он наблюдал расплывчатые, плохо сформулированные бредовые иллюзии и интерпретации наряду с ростом постоянного и прогрессирующего беспокойства. Персекуторный период состоял в построении бредовых идей преследования, сопровождаемых галлюцинаторными феноменами и нарушением общей чувствительности. В период величия бредовые концепции и галлюцинации принимали честолюбивую окраску. Новые идеи величия становились стереотипными и сопровождались измышлением неологизмов. В период деменции фантастическое разнообразие бреда значительно сужалось, сводясь к стереотипии, семантической бедности и общей индифферентности.
Позже, в 1932 г., Ж. Лакан изучил эволюцию параноидального психоза, названного им само-наказанием (auto-punition), в трех фазах: острой гипоксии, аффективного размышления и организации. В сущности, Лакан наблюдал у Любимой резкое начало психоза, если говорить об интенсивности симптомов и разобщенности; далее, период беспокойства и маниакальных рассуждений в форме явной ремиссии; наконец, период состояния или же систематизации бреда, что представляет организацию элементарных интерпретативных и галлюцинаторных феноменов [17] (стp. 271). С другой стороны, в 1958 г., Лакан в основном интересовался условиями периода возникновения психоза, которые для него соответствовали появлению элементарных феноменов. Они повергают субъекта в состояние крайнего волнения и тревожного замешательства, что является первым периодом эволюции психоза: « objet d’horreur d’abord pour le sujet, puis accepté comme un compromis raisonnable, dès lors parti pris irrémissible, et motif futur d’une rédemption intéressant l’univers » – « объект, сперва ужасавший субъекта, после был принят как сносный компромисс, затем решение стало необратимым, и мотивом грядущего искупления всего мира » [18].
Опираясь на работу Маньяна и во многом на изложение Лакана, Ж.-К. Малеваль [19] предложил разделение развития делирия на четыре такта. Первым он выделяет период делокализации наслаждения, когда главенствуют приступы тревоги, беспокойство, растерянность, что коррелирует с ипохондрическими расстройствами. Далее субъекту необходимо выработать разумный компромисс в связи с этим невыносимым состоянием, и это происходит посредством болезненной мобилизации означающего, процесса, равноценного обозначаемости (significantisation) наслаждения. Субъект объясняет себе и тут же подтверждает тревожное состояние, в котором пребывает, посредством бредового построения. Однако, все сильнее проявляется необходимость принять его полностью, присвоить, то есть выполнить принятое психотическое решение, ставшее необратимым (согласно высказыванию Лакана). Благодаря идентификации с наслаждением субъект затем сам становится действующим лицом в преследовании себя. Он локализует это преследование в Другом, который воплотит фигуру наслаждающегося Отца. В итоге, путем примирения со своим бредом или согласия на наслаждение, субъект перестанет быть преследуемым и перейдет к процессу искупления с мегаломаниакальными и фантастическими оттенками.
Возвращаясь к нашим предыдущим замечаниям, мы можем также проследить эволюцию меланхолического процесса в четырех тактах. Вначале видим подготовительный период, где происходит форклюзия Имени-Отца: в форме опыта катастрофы и появления тревожного неясного замешательства. Далее следует момент возникновения посредством белых факторов, иными словами, в присутствии негативных галлюцинаций в зависимости от типа отбрасывания бессознательного. Непосредственно с галлюцинированием связан период мании смерти, в совокупности с маниакальными формами негативизма и скачкой идей. Тем не менее, за этими тремя тактами основным остается четвертый, главный смертельный акт: либо в форме галлюцинаторной или бредовой негации жизни, либо как суицидальное решение. Маниакальная скачка идей предполагает последующий побег в акт.
Аналогично четырем тактам мании преследования по Малевалю, в меланхолической смерти мы видим эволюцию со схожим темпом и ритмом. Все же отличие в том, что в конце нет обязательного появления формы парафренической стабилизации расстройства или какого-либо согласия с наслаждением. Скорее, присутствует мания бессмертия, мания величия вплоть до монструозности, что достаточно опасно и соответствует финальному разрыву побега в акт.
Библиография
1. Donnet J-L, Green A. L’Enfant de Ça. Psychanalyse d’un entretien : la psychose blanche. Paris : Les Éditions de Minuit ; 1973, pp. 225-243.
2. Green A. Narcissisme de vie. Narcissisme de mort. Paris : Les Éditions de Minuit ; 1983, p. 222.
3. Green A. Le Travail du négatif. Paris : Les Éditions de Minuit ; 1993.
4. Spitz R A. De la naissance à la parole. La première année de la vie (1965). Paris : PUF ; 1984.
5. Lambotte M.-Cl. Le Discours mélancolique. De la phénoménologie à la métapsychologie. Paris : Anthropos-Economica ; 1993.
6. Magnan V. Le Délire chronique à évolution systématique (1890). Paris : L’Harmattan ; 1998.
7. Camus P, Deny G. Étude nosologie et pathogénique du délire des négations. Annales médico-psychologiques 1906, p. 423.
8. Cacho J. Le Délire des négations. Paris : Éditions de l’Association freudienne internationale ; 1993, pp. 249-250.
9. Miller J-A. Clinique ironique. La Cause freudienne 1993 ; 23 : 7-13.
10. Laurent E. Trois énigmes : le sens, la signification, la jouissance. La Cause freudienne 1993 ; 23 : 43-50.
11. Leguil F. L’Expérience énigmatique de la psychose. La Cause freudienne 1993 ; 23 : 36- 42.
12. Czermak M. Signification psychanalytique du syndrome de Cotard (1983). In : Passions de l’objet. Études psychanalytiques des psychoses. Paris : Éditions de l’Association freudienne internationale ; 1996, p. 213.
13. Laurent E. Mélancolie, douleur d’exister, lâcheté morale. Ornicar ? 1988 ; 47 : 5-17.
14. Cotard J. Du Délire hypocondriaque dans une forme grave de la mélancolie anxieuse (1880). In : Postel J (présentation de). La Psychiatrie. Textes essentiels. Paris : Larousse ; 1994, p. 307.
15. Cotard J. Le Délire des négations (1882). In : Études sur les maladies cérébrales et mentales. Paris : Baillière ; 1891.
16. Cotard J. Perte de la vision mentale dans la mélancolie anxieuse (1884), Le Délire d’énormité (1888), De l’origine psychomotrice du délire (1884). In : Cotard J, Camuset M, Séglas J. Du délire des négations aux idées d’énormité. Paris : L’Harmattan ; 1997.
17. Lacan J. De la psychose paranoïaque dans ses rapports avec la personnalité (1932). Paris : Seuil ; 1975, p. 209.
18. Lacan J. D’une question préliminaire à tout traitement possible de la psychose (1958). In : Écrits. Paris : Seuil ; 1966, p. 564.
19. Maleval J-Cl. Logique du délire. Paris : Masson ; 1966, pp. 91-100.
От переводчика
Некоторые из указанных работ доступны в русском переводе:
Шпиц Рене А. Первый год жизни. – М.: Геррус, 2000.
Лакан Ж. О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза // М: Русское феноменологическое общество / Логос, 1997. С. 92
Немецкий Арсе Росс, Париж, 2001, 2014
Copyright © 2001, 2014 German ARCE ROSS. All Rights Reserved.
Laisser un commentaire
Vous devez vous connecter pour publier un commentaire.